Версия для печати

Норма детства. Бабушка Аля

Я хочу рассказать о моей бабушке – Розалии Михайловне.

Она родилась в 1899 году. Родители ее умерли рано, и ее удочерила бездетная семья. Она рассказывала мне о том, что отец был добрый, а мать – очень строгая. У нее была любимая собака. Она ни одного дня не ходила в школу, но к ней приходили учителя. Она очень много знала, она читала по-польски и по-английски. И вообще – очень много читала. Я носила ей книги пачками. На окраине маленького городка в Молдавии была редкостно хорошая библиотека. Там выписывали все толстые журналы, и она обязательно все их просматривала. Очень любила М. Пришвина. Это она обратила мое внимание на строки из его Дневника: «Любить всех одинаково, а каждого – больше». Мольер, Голсуорси, Паустовский. И вместе с тем вечерами она часто читала дедушке что-нибудь вслух и хохотала до слез над приключениями Остапа Бендера. Газеты обязательно и выписывали, и читали… И радио слушали. Они были законопослушными гражданами без идолопоклонства. Уважительными были они и требовали к себе уважения.

Ее приемные родители погибли от тифа в Первую мировую войну, и она девочкой осталась одна. Кто-то ее приютил… Она мало рассказывала о себе. Я знаю, что когда в Одессе был голод, она работала машинисткой и зимой ходила на работу пешком в летних тапочках. Тогда она и простудила свои легкие. Она была необыкновенно красивой женщиной. Огромные прозрачные глаза, медные густые волосы, греческий нос, тонкая кожа, запах чистоты… Она замечательно пела и играла на гитаре. (Старалась и меня научить, но я была нетерпелива...) Они с дедушкой полюбили друг друга, но она все никак не могла приехать к нему в Грузию. Она была несвободна; ее муж – чиновник сказал, что погибнет, если она уйдет. Девочки уже были взрослые – маме 15, а тете Нине – 17 лет. Но когда дедушка разбился, она приехала к нему и прожила с ним 37 лет. Всю свою жизнь.

Все селение взбунтовалось: «Кирилл русскую привез, рыжую! Своих, что ли, мало?» Но через год она уже говорила по-грузински не хуже их. И потянулись люди за советом (она знала животноводство), за участием, за цветами – на свадьбу, на похороны. Она срезала им самые лучшие цветы и никогда не брала за них денег. Розы окружали двор, поросший спорышем, а перед выходом на тропинку была арка из мелких вьющихся роз. Желтые шары дождь прибивал к земле, а потом они вставали. Чайная роза цвела на снегу. Жесткий кактус раз в год выпускал стрелу с душистыми лилиями. Их заставили засадить самый лучший южный склон чаем. И мы с нею собирали чай: три листочка. "Бабушка, а разве нельзя сорвать большие листья? Тогда у нас будет больше чая!" "Нет, нельзя. Даже думать об этом не смей!" Накануне я слышала: две соседки "шли на Героя" (за какое-то количество собранного чая давали золотую звезду Героя Труда). У них работали батраки, и срывали они чай вместе с ветками. У нас такое было невозможно.

Она учила меня читать и писать. Она учила меня скатываться на самодельных санках с горы по твердому утреннему снегу и тормозить пяткой, чтобы не свалиться в арык. Учила меня вышивать и штопать носки. Потом уже я под ее контролем замешивала пасхальное тесто. Яйца раскрашивали...

«Никогда не ври, тебя Бог накажет». А где Бог? «Он везде». А почему я Его не вижу? «Он невидимый, могучий, добрый и строгий». Дом стоял на горе, и она меня брала с собой вечером посидеть на самой высокой точке – под буком и посмотреть на закат. Она говорила: «Смотри! Я никогда не встречала таких удивительных красок на небе, как здесь. Знаешь, я нигде не видела таких дивных облаков как здесь, в горах. Посмотри: они оранжевые и алые, желтые и фиолетовые... Запомни это! Я раньше удивлялась картинам Рериха и думала, что он приукрашивает действительность. А здесь я вижу, что этот закат в горах гораздо ярче, чем на его картинах». Где-то на западе блестела полоска моря, как раз туда и опускалось Солнце, море плавилось в его лучах. «Смотри, может быть, повезет, и мы увидим зеленый луч – я видела всего один раз». Рядом были темно-синие горы с розовыми в лучах заката снежными шапками, а на склоне желтел купол монастыря. Нарезом по сердцу это сохранилось во мне. А зеленый луч я увидела на море с Марией Николаевной и Жориком: небо и море наполнились зеленым туманом. Миг, – и все вокруг стало, как было.

Так мы с ней и не пошли в горы. А обещала! Последнюю весну она взяла меня за руку и повела на свое любимое место, но не вечером, а днем. Мы остановились возле маленького персика, окутанного бело-розовым облаком. Она сказала: «Смотри, Ириша, и запомни: ничего прекраснее, чем это деревце, ты в жизни не увидишь». Я была в Индонезии, Таиланде и в Китае, я бегала по песку Золотой мили на Шри Ланке, но мне пока не пришлось увидеть что-нибудь, что так потрясло мое воображение, как то цветущее деревце, укутанное дивным горьковатым ароматом, полное жужжания пчел. Может, потому, что она была рядом? Она озаряла собой пространство.

Она никогда в жизни не ударила меня, но ее уроки врезались в мою память. Однажды был такой случай. Мама когда-то работала на шелкомотальной фабрике. Я приходила к ней и играла большими катушками, на них потом наматывался белый, розовый, голубой шелк. И мама принесла бабушке такую катушку с сиреневым шелком. Я знала, где она лежит – в бабушкином чемодане в маленькой комнате. Мама уже работала медсестрой, а получала как санитарка, и игрушек у меня не было. Мне позарез нужна была та катушка. И вот, спрятав нож под платьем, я потихоньку зашла в комнату, предусмотрительно закрылась на крючок, открыла чемодан с неповторимым бабушкиным запахом, вытащила катушку, на которой были намотаны абсолютно не нужные мне нитки, и стала их срезать. Нитки плохо поддавались, я торопилась и даже порезала палец. На середине моей работы меня хватились и стали дергать дверь. «Открой! Открой! Мы знаем, что ты здесь!» – кричала мама. Бросив все, я выпрыгнула из окна и дала деру. Маме удалось сорвать крючок… Она погналась за мной, пылая праведным гневом. До сих пор помню этот ужас: вот сейчас, вот сейчас меня поймают! И вправду – поймали и раза три от души шлепнули по попе. Но раздался голос бабушки: «Подожди, Тамара. Ириша, идем со мной». Она взяла меня за руку и повела к буку. Там усадила рядом с собой на циновку и тихим голосом сказала: «Люди – как цветы. Вот роза, она красивая и пахнет. А георгин – яркий, нарядный, но запаха не имеет. Берегись стать цветком без запаха. Мне за тебя стыдно!». Я задохнулась от стыда! А было мне в ту пору семь лет. И всю жизнь я берегусь опасности оказаться цветком без запаха.

Мы уехали в далекую Одессу, а бабушка Аля заболела. (Год был такой безумный.. Я тоже проболела всю зиму.) Потом уж она рассказала мне, как это случилось. Зимой выпал такой снег, что завалил их домик выше крыши, такое бывает в Грузии у гор. А нужно было покормить собаку и козу. Она стала звать дедушку, но он крепко спал и никак не просыпался. И она сама полезла на чердак и через крышу спустилась в сарайчик, где были куры, коза и собака. А потом нужно было возвращаться в дом тем же путем. В мокрых и скользящих башмаках она упала с лестницы на пол и очень сильно ударилась копчиком. Наверное, сломала его, потому что что-то хрустнуло, и острая боль молнией прошила все тело. Дедушка прибежал на ее крик, перенес на лежанку. Тогда немного отошла – и снова за работу: жизнь на земле полна забот. А через полгода, летом началось сильнейшее кровотечение… Осенью они за бесценок продали сад с домом и приехали в Одессу, где бабушке сделали операцию. Неудачно сделали, здоровой она уже никогда не была. Они жили в нашей маленькой комнатке и выглядели какими-то растерянными. Не могли они без своего клочка земли! Она хотела, чтобы были рядом лес и речка... Долго искали и наконец нашли домик в Бендерах (денег-то почти не осталось).

Почва была глинистая, сушь, воду нужно было носить метров за триста, кругом все чужие. Но прошло немного времени, и потянулись люди – за советом, за помощью, за цветами. Она мирила людей. Люди были ей интересны. У бабушки Али были удивительные руки. На один куст она привила три сорта роз: розовый пахучий «Нарцисс», черную «Кабардинку» и огромную желтую «Славу мира». У нее росли деревца сирени с тяжелыми гроздьями – белыми, сиреневыми и лиловыми на одном стволе. У нее было дерево, где вызревали одновременно персик, слива и миндаль. Она сама создавала рисунок и удивительно вышивала гладью и ришелье. Планировку сада она тоже делала сама, и где что построить решала. Посмотрит, подумает и скажет: «Надо сделать так и так». И никто с ней никогда не спорил – все знали, что лучше, чем она придумает, быть не может.

Когда я болела, она ставила мне компрессы со скипидаром, с медом и водкой. Она не разрешала мне поднимать тяжести. Она требовала, чтобы я одевалась потеплее, а я хотела выглядеть тоньше и ходила зимой налегке. Дура, почему я мало ее слушалась! Сколько неприятностей из-за этих тяжестей и холода мне пришлось пережить!

А пироги! Я не то что не пробовала, я просто не видела ни у кого таких пирогов, как у нее. С капустой и яйцами, с творогом, изюмом и корицей, хачапури с сыром. Неужели трудно понять, что тесто должно быть высокое и душистое, корочка – блестящая и хрустящая, а главное – начинки должно быть гораздо больше, чем теста?! А сколько пирогов я ни ела, все норовили начинки положить поменьше. И хлеб она пекла замечательный. И мамалыгу, и сыр делала, и варенье из лепестков роз. И я такое варю.

Им досталось несколько старых жерделей – это мелкие ранние абрикосы с горькими косточками, которые почти не плодоносили. Но они с дедушкой как-то их подрезали, чем-то удобрили, и деревья стали приносить сказочные плоды. Самые ранние, самые крупные жердели были у Розалии Михайловны, это все знали. И первый урожай у нее собирали сами люди – она разрешала всем есть, сколько угодно. Они платили ей медные деньги, а сами везли абрикосы в Питер, в Москву, в Киев и продавали там задорого. Пенсию дедушке платили крошечную, а на бабушку давали три рубля. Но они не выглядели ни жалкими, ни бедными. Садовых малых денег хватало, чтобы выкопать погреб, сделать пристройку к дому, побелить, постирать, купить одежду и еду. «Я даю людям работу», – говорила она. А дедушка добился, что электричество провели и водопровод – сначала напротив дома на улице, а потом – кран был уже в саду. Он был социальный человек.

Удивительно, ей было трудно ходить, но никогда я не чувствовала, что она – немощна. И старушкой я ее не воспринимала. От нее шел какой-то поток чистоты. И волосы были блестящие, пушистые и легкие, хоть мыла она их никак не чаще одного раза в месяц. Я боялась темноты и иногда прибегала к ней ночью. Прижмусь к ее теплому пахнущему боку, и так спокойно становится, так надежно, безопасно, так хорошо. Она не гнала меня.

Летние каникулы я проводила у нее, и каждый раз, когда я приезжала, она говорила мне такие слова: «Ириша, у тебя свои порядки, у нас – свои. Мы свои порядки на твои менять не будем. Придется тебе жить по нашим законам. Ты готова?» Да, я была готова. Мне разрешали ставить раскладушку под открытым небом и смотреть на звезды. И книги про звезды мы брали в библиотеке, – бабушка их тоже читала и обсуждала со мной. Рядом с Небом мне никогда не было страшно. Однажды я забыла уснуть и встретила восход Солнца.

Бабушка Аля много лет подряд вела дневниковые записи – о приметах и погоде. Я как-то (уже инженер, как же!) спросила, зачем ей эта морока. Она спокойно, не замечая моей иронии, ответила: «Чтобы понять закономерности климата». Я продолжала уже с издевкой: «И что, это кому-то пригодится?» «Безусловно», – очень серьезно и важно ответила она. И я умолкла, и червь сомнения заполз в мое техническое сознание: а может, мои интегралы не так нужны, как ее наблюдения? Прошло много лет, и я ежедневно скрупулезно записываю погоду здесь и на Солнце, ищу связи разнесенных процессов. Я пытаюсь предугадать особенности завтрашнего дня и предотвратить, казалось бы, неизбежную беду.

Однажды мы играли в домино, и я ощутила, что пальцами вижу, какие кости лежат на столе. Я дотронулась до кости и сказала: «Это пять–три!» Перевернула – так и есть. Бабушка спросила: «А ты можешь назвать остальные?» «Могу, – ответила я. – Но ведь идет игра!» «Бог с ней, с игрой. Назови все кости!» И я, сама себе удивляясь, показала, что вижу пальцами. Она приняла всерьез мое новое умение, но эксплуатировать его не стала. Ее любимая присловица: всему свое время! Я теперь понимаю, что рядом с нею решительно все становилось лучше. Просто она своей духовностью изменяла действительность!

Мне повезло: я прожила с нею два года в сознательном своем возрасте. Даже подумать страшно, что со мною было бы, если бы не эти годы! Маленькая я еще была… Мы сидели с нею на ее твердой кровати, не зажигая света, и месяц глядел в окно. Я сказала ей, что вижу опасность впереди, не стоило бы маме ехать в эту командировку в Венгрию. Она быстро ответила: «Тогда надо ей сказать, ведь все же еще можно отменить». Я махнула рукой: «Там уже все решено. А кроме того, меня никто не станет слушать». И мама попала в Будапешт, по их госпиталю стреляли из танков. Она вернулась седая.

Мама уехала, а я стала учиться в Бендерах, ходить в школу за три километра по дороге без асфальта. Вдруг я осознала себя математиком. Я непрерывно решала в уме задачи и даже победила на городской олимпиаде. Я выпиливала лобзиком фигурки зверей, и мы с бабушкой их раскрашивали. Я увлеклась стрельбой и выбивала 99 очков из ста (даже в газете написали). Я рылась в книгах и участвовала в школьных спектаклях. Бабушка давала мне уроки танцев и научила танцевать вальс. Вечером мы садились пить чай, не зажигая света. Это называлось «посидим, посумерничаем». «Расскажи, что ты узнала нового», – просила она. Я рассказывала ей о далеких звездах и о близких планетах, Пушкине, об экономике Турции и японской культуре. Все, все ей было интересно! Я помню, как она меня поцеловала, всего один раз. Я читала ей вслух рассказ Паустовского. Она слушала-слушала, а потом притянула меня за уши к себе и поцеловала в лоб. Нежности и сопли–вопли у нее были не в чести. Строгая она была.

Сердилась на меня, ноздри раздувались: «Бездельница! Трудно тебе будет жить на свете!» С первых сознательных лет помню: «Моешь посуду – думай о посуде», «Не сиди без дела!», «Ты сегодня и от дела не бегала, и дела не делала». «Упрямая! Ох, и намучается с тобой твой муж». Я ей подчинялась, осознанно покорялась. Когда она первый раз взяла меня на руки – золотушный, орущий красный комочек, я мигом перестала орать и заплакала только тогда, когда мама захотела меня забрать у бабушки. В чем было дело? Я и сейчас не знаю. Моя маленькая душа опиралась на ее спокойную, полную заботы душу.
– Бабушка, почему вы так поздно завтракаете?
– Но мне же нужно покормить всех – и кур, и кошку, и собаку. Нужно печь затопить.
– А что, разве их нельзя покормить позже?
– Нельзя, они от меня зависят, они сами поесть не могут. Научись и ты о ком-нибудь заботиться.

Кошка ей постоянно приносила в подарок мышей. Положит и трется о ноги. Бабушка потом этих мышек ловила и выпускала: иди в чисто поле, кормись там! Дома у нее не было никаких паразитов (ни вшей, ни клопов, ни тараканов). Чисто, бедно, строго.

Мы поссорились с нею из-за сущей ерунды. Я захотела иметь осиную талию и решила худеть. На момент этого решения я была довольно плотненькой девочкой. Понадобились огромные усилия, я вовсе перестала есть. Бабушка сочла это сущей блажью и потребовала, чтобы я ела как человек. Я стала жульничать и хитрить: возьму деньги с собой – вроде бы как на завтрак, а потом потихоньку засуну их обратно в ящик. Поставит бабушка передо мной чай и блюдце с пирогом, а я пирог – под матрас. Она обнаружила мой обман и сказала строго: «Выбирай: или живешь по нашему распорядку, или уезжаешь в Одессу». И я уехала. Все, что было выстроено за год, рухнуло за месяц. Никому не интересны были мои звезды, никому не нужно было мое умение решать задачи. Наш, с позволения сказать, математик заставлял записывать за ним формулировки, проверял конспекты и требовал зубрежки. В первые же дни на уроке он спросил, кто знает решение задачи. Я подняла руку, и со всех сторон послышался змеиный шелест: «Выскочка!» Больше я руки не поднимала. Я забросила учебу и получила на осень переэкзаменовку по математике. Даже со стрельбой в отличном тире там у меня не получалось. Все шло наперекосяк. Дома были ссоры, и никто никого не уважал, никто никого не хотел слушать. Я так жить не могла.

Когда я приехала к бабушке летом, она послушала меня минут двадцать и сказала с сожалением: «Как ты поглупела». И как о великой милости я попросила разрешения остаться у нее еще на год: «Если ты не позволишь мне жить у тебя, я вообще брошу учебу». Она разрешила. Этот год выстроил всю мою жизнь до сегодняшнего дня. Я пошла в другую школу – далекую, у реки. И на первом же уроке в класс вошла классный руководитель – худенькая женщина с огненными глазами и сединой в волосах цвета воронова крыла. Звали ее Софья Семеновна, она вела русский язык и литературу.

Поначалу все шло ровно. Класс у нас был замечательный. А разве у нее мог быть плохой класс? Но однажды она рассказала нам о том, как сидела в румынской тюрьме, а ее сестра, тоже коммунистка, голодала 45 дней и умерла, спасти ее не смогли; это была политическая голодовка. Она смотрела мне в глаза и как будто говорила мне одной: «Я сегодня сказала дома: поздравьте меня – я начинаю Маяковского». С каким бешенством она читала: «Кто из нас решетчатые прутья не царапал и не грыз»! И я стала учить Маяковского наизусть. Путь мой был долгим, я держала томик перед носом. Я шла по тропинке через кукурузное поле и во весь голос декламировала стихи. Нет, не стихи! Каждое слово несло заряд колоссальной силы, это был какой-то агит-обстрел. Душа моя зажглась, я готовилась к уроку, как к экзамену. Она вызывала меня каждый раз и слушала, положив подбородок на скрещенные руки. Мне было неловко, и однажды я решила спрятаться, отойти в сторону. Но она меня все равно вызвала. Мы у нее дома делали газету, там был мой рассказ «Прыжок в будущее» – о том, что с нами будет через двадцать лет. Эрик Ашкенази должен был стать академиком, а я – журналистом. Почти так все и вышло. В две Академии меня приняли, да я к ним не езжу, пустое это дело.

Бабушка приняла Маяковского – как и все остальное, что было связано с Софьей Семеновной. Вечерами мы сумерничали, и все чаще бабушка просила меня прочесть стихи. Она сказала, что рифмованная мысль, как кленовое семечко, далеко улетит и пойдет в рост.

Наступила весна, апрель. Я пришла из школы, и тут же мне надо было уходить на консультацию. Бабушка сказала: «Постой, я тебе что-то дам» – и срезала в саду пять махровых тюльпанов, еще почти закрытых, синеватых, на толстых коротких стеблях. Она обмотала мокрой тряпочкой стебли: «Возьми! Передашь Софье Семеновне». Я возмутилась: «Вот еще! Это подхалимаж! Никогда!» Бабушка улыбнулась: «Скажешь – от меня». Я вошла в учительскую, – она сидела в уголке, смотрела тетради и курила. Я подошла, пряча постыдный подарок за спиной: тоже мне, жалкие бутоны. Она подняла на меня огромные, неправдоподобно черные глаза. Я без слов протянула ей дар. Протуберанцы радости полыхнули из ее зрачков. «Это ты мне? Первые цветы!» «Это от бабушки», – буркнула я. «Ну конечно, от бабушки», – притворно согласилась она. Не поверила! А через месяц бабушка срезала первые розы и сказала строго: «Передай». Тут уж я не стала противиться. Она взяла колючий букет так, как будто ничего лучше ей никто не дарил. И не поблагодарила вовсе, а просто спросила: «От бабушки?» Я кивнула и сразу ушла. Вот и весь разговор. На выпускной вечер бабушка собрала мне цветы на свой вкус. Там были роза и лилия, васильки и табак, ромашки и мак. Я глянула и сказала: «Не возьму эту безвкусицу! Лучше пионы!» Но она настояла: «Красота – в естественности и разнообразии. У всех будут пионы, а у тебя должно быть что-то особенное». Стеснялась я своего платья из белого шелка, сшитого по ее модели. Стеснялась этого нищего букетика и сунула его под гору огромных роскошных веников из красных пионов (и вправду, каждый с таким пришел!) Вошла моя учительница, села за стол и стала рассеянно перекладывать цветы. И наткнулась на мой букетик, порядком измятый. Она вытащила его, отряхнула и посмотрела на меня: «Твой?» Я покрылась багровой краской стыда: мой. «Какая прелесть, чудо! Бабушка собрала?» «Да». И она взяла один мой букет... А потом они подружились. Софья Семеновна часто приезжала в бабушкин маленький домик с глиняным полом и низкими потолками. Она говорила, что нигде ей так легко не дышится, как здесь. Много раз и я приезжала к Софье Семеновне и привозила торт. Друг мой, ненаглядный мой друг, она ушла, проверяя выпускные сочинения своего класса в больнице. Просто сердце остановилось, и все. Я бы ее сейчас спасла, я так старалась научиться лечить сердце!

В бабушкином доме была особая атмосфера. Душе здесь было просторно. Потом уже я приезжала к ней издалека, обнимала ее, вдыхала родной запах ее волос и говорила всегда одно и то же: «Господи! Как здесь хорошо!» И она отвечала всякий раз: «Тебе всегда здесь будет хорошо». И добавляла: «Наконец-то ты приехала, есть на кого покричать! Они не понимают и обижаются». Она пристально всматривалась в меня, а если что видела, то слов не подбирала: «Запомни, тебе никто ничего не должен. Требуй только с себя», «Терпения в тебе нет!», «Научись хоть что-то делать нормально!» Как жалко, что я тогда не умела ее лечить! Сейчас бы я ей смогла помочь, она бы еще жила. Вот снимок, который я сделала в последние годы, здесь они вместе с дедушкой Кириллом.

Она болела и очень тосковала без меня. А я училась, все училась, хотела так вырваться из бедности и серости бытия. В последнее ее лето я приехала к ней в смуте: человек, которого я любила, говорил, что не любит меня. Бабушка посмотрела в мои несчастные глаза и потребовала: «Рассказывай!». Выслушала, помолчала и сказала: «Поешь и ложись, поспи. А проснешься, я тебе что-то скажу. Но ты не должна будешь об этом никому говорить». Я механически что-то съела, а потом вдруг меня сморил сон, а она сидела подле меня на кровати. Увидев, что я проснулась, она погладила меня по голове: «Бедная моя девочка! Он тебя любит, но знает, что вам не суждено быть вместе. Он считает, что ты должна найти свою судьбу». Я выслушала ее с некоторым сожалением – да разве я не говорила себе подобное? Никакого толку от этих слов, сердце разрывается на части! Но уже к вечеру я обнаружила, что натянутая пружина внутри потихоньку отпускает меня, а наутро я встала здоровой. Как долго мне пришлось ждать встречи с Валентином! Мы вместе уже 22 года.

В последний раз с бабушкой Алей мы виделись в начале 1972 года. У нее пошла горлом кровь, и она уже не вставала. Мне удалось уговорить ее, что это хорошо, что это очистка организма. Она повеселела и даже ночью попросила меня дать ей чаю. А потом велела: «Подними матрас под моей головой». Я подняла – там лежало штук пятьдесят таблеток. «Смотри, Ириша, это все обезболивающие препараты. Мне их давали при сильной боли, но я не пила, а складывала. Думала, когда будет совсем плохо, приму их все вместе и избавлюсь от мучений. Но я так и не смогла решиться их выпить… Господи, как хочется жить!» И еще она сказала: «Я никогда не думала, что Кирилл так будет ухаживать за мной. Он как добрая нянька… И Тамара тоже, спасибо ей».

Ее не стало 10 февраля. В день смерти Пушкина. В этот же день родился Борис Пастернак.
Тихо было в тот день, ни извержения вулканов, ни землетрясений. Светлая душа ушла на Небо.

Мне кажется, нужно тренировать себя в почтении к Богу и опыту мудрых людей. Принять необходимые ограничения для себя и уж держать их руками и зубами. Тонкая пленочка культуры убережет душу от цинизма и алчности, от равнодушия и лени. Стоит жить так, чтобы кто-то из живущих приходил к тебе за советом и просто побыть рядом, когда твоя душа расстанется с телом. И среди многих целей – написать книжку, покормить сайт, вылечить любимого человека, поддержать сад и цветы, позаботиться о Солнце – я стараюсь не затерять главную цель. Эта цель: сохранить и развить в себе культуру уважения к Богу, к миру, к жизни. А удастся, – и не только в себе.

Уже много лет я веду дневник. У меня сад, где растут, как у нее, разные простые цветы: ленок и анютины глазки, розы, маттиола и жасмин. Я раньше поливаю цветы и кормлю зверят, а потом уже что-то ем сама. Я стараюсь дать людям работу. Ко мне приходят и прилетают издалека люди за помощью. У меня есть друг, которого я стараюсь сберечь, – Галина Григорьевна похожа на бабушку Алю. Каждый день я провожу тренировку, 5 – 8 серий. В каждой серии я делаю правку, 40 отжиманий и одну минуту держу «спичечный коробок». Это очень трудно – держать прямые ноги у самого пола, да еще голову поднимать. Я стучу напряженными пальцами по животу и приговариваю: «Норма, как в шестнадцать лет!» А душа моя в это время гостит у бабушки Али. Я поливаю ее цветник, где рядом с лилиями и розами растут растрепки, маттиола и душистый табак, я любуюсь бело-розовым персиком в ее саду. Недавно я стала ее лечить. И она охотно дает мне растянуть зоны у ушей, отодвинуть скулы от носа, поправить шею, сделать массаж спины... И дедушкину ломаную спину я правлю, кремом смазываю, темя его поднимаю... Софье Семеновне показываю, как растирать ребро ладони и цокать языком. Тяну яремные отверстия, убираю шейный сколиоз... Может быть, они бы и не выжили тогда, если бы не моя сегодняшяя помощь? Они охотно слушают мои рассказы о человеке и о Солнце. Впрочем, они и так знают о каждой мысли моей.

Мы сумерничаем с бабушкой, пьем чай с вишневым вареньем, а через окно к нам влетают светляки и входит аромат сада. Я сбегаю, размахивая портфелем, с горы, иду через поле, перехожу через железнодорожные пути, подныривая по составы… Вхожу в класс, сажусь на свое место у окна, – и входит моя учительница, мой главный Учитель. В другой серии я поднимаюсь по горе домой мимо деревьев в цвету, вот и мой забор, увитый виноградом, тропинка от калитки, выложенная битым кирпичом, по обе стороны – полосатая трава. Я тяну за кольцо дверь, вхожу в дом и утыкаюсь носом в родное плечо. А ночью, таясь ото всех и загораживая лампу-грибок газетой, я буду читать Паустовского и «Не хлебом единым…». Норма, как в шестнадцать лет! Норма, как в шестнадцать лет! Норма, как в шестнадцать лет!

На главную

Версия для печати
разработка сайтов новосибирск
создание сайта Новосибирск
продвижение сайта Новосибирск
Пожалуйста, поддержите нас в каталоге медицинских сайтов!
Голосовать!


Поддержите наш сайт в каталоге ресурсов НГС! Каталог медицинских ресурсов Находится в каталоге Апорт UralOnline - информационный портал Rambler's Top100